«Общественная позиция»
(проект «DAT» №27 (344) от 07 июля 2016 г.
Наследие «последнего казаха»
Позвонил мне спозаранок давний приятель-коллега Тынымбай.
– Оу, Гер-ага! Айт қабыл болсын!
И говорит мне, будто единоверцу, добрые слова-благожелания.
О да, я не мусульманин, но вырос в мусульманской среде и с почтением отношусь и к оразе, и к священной ночи предопределения, и к Оразе-айту, и к Курбан-айту. Я вырос с суровое атеистическое время, с детства нас настраивали на борьбу с разными религиозными отправлениями и предрассудками – лютеранскими, православными, мусульманскими. В ауле даже избегали древнее арабское приветствие: «Ассалаумагалейкум!» и вежливый ответ «Уагалейкумассалам!» Говорили: «Мал-жан аман ба?» (В здравии ли скот и душа?») или просто неопределенно шипели: «С…с …сәлеметсіз…» (Будьте в здравии.) Иногда роняли: «Амансыз ба?» (В здравии-порядке ли пребываете?)
Борцом с религией я был никаким. Скорее, наоборот: тайно симпатизировал всему запретному. Я был тихий, но ощетинивался против всякого насилия и несправедливости.
Пост-оразу в ауле держали немногие: главным образом те, кому было за пятьдесят-шестьдесят (почтенные лета по меркам тех лет) и не занимал никаких ответственных постов. Относились, однако, к ним уважительно: «Такой-то блюдет пост!», «Такой-то замкнул уста!». У них, случалось, собирались на «ауыз ашар» – на разговление после захода солнца. К ним и отец мой, заведующий медпунктом, проявлял особое внимание. Навещал, спрашивал: «Как желудок?.. Как кишечник?.. Не кружится ли голова?.. Как сберечь силы в знойный месяц шильде?».
Сторонником поста отец не был. Любого считал оразу слишком жестоким испытанием для изнуренного организма. Как же это можно не есть, не пить целый месяц, да еще и лекарства не принимать!
Была еще одна проблема: как определить время в пасмурные, дождливые дни? На исходе сороковых – начале пятидесятых годов прошлого века, точно помню, в ауле время определяли исключительно по солнцу. Так и говорили: «На рассвете», «Когда первый лучик брызнет из-за горизонта», «Когда солнце поднимается на длину аркана», «Когда солнце зависит над косогором за древним погостом», «В зените солнца», «После обеда, когда тень твоя с вершок», «Когда горизонт окрасится багрянцем».
Для размеренной аульной жизни это было вполне достаточно. Обходились без часов и минут.
Кто пользовался часами? Ссыльный немец, аульный фельдшер – он прихватил с Волги два будильника, которые хорошо будили, но показывали разное время, тикали вразнобой, имея привычку останавливаться на отдых, когда им вздумается.
Пока их хозяин верно и преданно служил в Рабоче-крестьянской Красной Армии, они работали исправно, а в Казахстане, в ссылке, окончательно обленились, то и дело задремывали и оглушительно тренькали невпопад в любое время суток.
Большие трофейные карманные часы были у директора школы. Он их изредка доставал из кармана застиранного и выгоревшего френча, прикладывал к ушам, потом, надавив на боковую крохотную кнопку, открывал крышку, долго всматривался в циферблат с готическими финтифлюшками и важно изрекал:
– Восемнадцать часов двадцать семь минут.
– Утра? – уточнял наиболее продвинутый аулчанин.
– Восемнадцать часов с утра не бывает,- снисходительно отвечал директор.
Аулчане благоговейно молчали. Но находились и особенно прыткие, дотошные.
– Шаке, а у вас время Кызылжарское, Московское или Берлинское?
Директор выставлял свои совиные очи на грамотея, выпячивал птичью грудь с двумя орденами и тремя медалями, язвительно хмыкал, с сухим щелчком захлопывал крышку трофейных часов, надежно опускал в грудной карман френча и в растяжку отвечал:
– Я, да-ра-гой, если хочешь знать, руководствуюсь только мос-ков-ским временем!
И, подав вопрошавшему изуродованную на войне кисть без двух пальцев, гордо удалялся восвояси.
Шустрый, шебутной Сергали ата где-то раздобыл настенные часы с гирями на цепочке. Забавная была вещичка! Каждый час с хлопком-треском растворялась дверца над циферблатом, заполошенно высовывала головку кукушка и резко прокричала: «Ку-ку! Ку-Ку!». И тотчас испуганно скрывалась, расколов на мгновение убогую тишину в хибаре чудаковатого ата.
Потом в часах что-то сломалось, кукушка по-прежнему выстреливала из гнезда, но онемела, часы тикали с перебоем, отпала часовая стрелка, а минутная нехотя ползала по засиженному мухами циферблату.
Ну, и как быть держащим оразу? На какое время ориентироваться? Солнца нет, дожди идут неделями – и обвально-грозовые, и шквальные, и занудные-нищенские, и ниточные, к директору школы лишний раз не обратишься, да и время у него московское, не сразу и сообразишь, пора ужинать, или все еще рот полагается держать на замке. На настенные ходики Сергали-ата надежды никакой. Фельдшера на месте не застанешь: обслуживает семь или восемь аулов. Остается уповать на его сына-подлетка: у того и отрывной календарь с указанием восхода и заката каждого дня, и два будильника, которые он, аккуратист, не забывает завести вовремя.
С правого крыла аула чикиляет хромой Ишанкабыл.
– Эй, Кира, солнце еще на зашло? Посмотри, айналайын! В глазах темно с голоду.
Я смотрю в листок отрывного календаря, хотя еще с утра вызнал, когда садится солнце, потом бросаю взгляд на один будильник, на второй, делаю вид, что соображаю, думаю. Не могу же аулчан ввести в грех.
– Нет, ата, еще не зашло.
– Сколько еще ждать? – гундосит плосконосый Ишанкабыл.
Аульные зубоскалы над ним посмеиваются. На войне искорежили ему не только ногу, но и оттяпали часть мужского достоинства. Жена покинула его. И Ишанкабыл вскоре привез из соседнего аула молодуху. А она через два месяца родила смуглого бутуза. Роды принимал мой отец, и я слышал, как он за завтраком сказал маме: «Крепкий, ладный малыш. Видно, горячей любовью зачат».
В ауле секретов не бывает. Шутили: «Наш Ишанкабыл единственный мужчина в мире, который клепает детишек за два месяца».
Ишанкабыл, однако, смирился со своей участью. Даже вместе со всеми похохатывал. А молодуха его, казалось, была счастлива со своим мальцом. В ауле недоумевали: апырай, неужели Ишеке ублажает молодую хатун своим пораненным отростком?..
– Пока доберетесь до дому, пока с выпаса вернется корова, пока женеше ее подоит и вскипятит молоко – солнце и зайдет.
– И‑и… понял, Кира. Спасибо! Вырасти большим жигитом на радость своих земляков.
Вслед за ним мелко семенит по колдобинам-буеракам Сергали-ата.
– Геражан, – издали кричит фальцетом, – этому божьему дождю конца-краю не выдать. Не мудрено и согрешить перед Аллахом. Скажи, разговляться еще рано? Что говорят твои календарь и часы?
– Еще немного потерпите, ата. Там, за Есиль-рекой, солнце как раз садится в гнездо. Из-за туч не видно.
– И долго оно будет садиться?
– Присядьте, ата. Почитайте стихи Шала-акына и свои.
Я послушаю. Туда-сюда и настанет ауыз ашар.
– Е, бәрекелді! Тогда слушай, Геражан. Вот-вот…
И он достает пожелтевшие, засаленные листки из обтерханного пузатого бумажника.
Желанный-долгожданный праздник после Оразы – Ораза айт. Как он проходил в строго регламентированную пору послевоенного времени в нашем ауле на правобережьи Есиля?
– Айт! Айт! – шептали хатуны во всех шошалах, наскребывая по сусекам остатки муки, сахара и масла и для праздничной стряпни – бауырсаков, пухлых лепешок, поминальных шелпеков, хвороста, сока из очищенного проса-тары.
– Айт! Айт! – ликовали аульные сорванцы, загадочно намекая на запасенные впрок обновы – носочки, тюбетейки, кепку, а то и сорочку-рубаху.
– Айт! Айт! – оглаживало довольно бороды-усы аульное старичье, очищая и латая чапаны, кушаки, пояса.
Даже пустолайки-дворняги шныряли-шастали по аулу, задирая хвосты крючком.
Айт! Айт! Той! Той!
В закутках, хлевах-кора обреченно блеяли жертвенные барашки, готовые к закланию по случаю Оразы айта.
Ох, бедное послевоенное время! Бедный, истощенный аул! Ну, а айт – божье благословение, и жизнь – праздник.
(Продолжение cледует)
Герольд БЕЛЬГЕР
